Ее звали Маришею, нежно, 
будто пташку на сочном лугу.
Плыл корабль ее детства неспешно
в гавань юности в тихом пруду.

В сонном мирном оазисе счастья
под покровом густых бровей
твердо строил свой дом прекрасный
гордый труженик царства людей.

Но тогда уже что-то пошло не так
и означило будущий рок.
Просыпался, смотрел будто хитрый враг
надвигающийся Рагнарёк.

Было пять ей, когда объявили вдруг:
помощь братьям, друзьям нужна.
И сказал ей отец: я, Мариша, вернусь,
ты надейся, ты жди меня.

Погибает султан в обреченном дворце,
начинается наш некролог!
Расцветает во всей своей алой красе
интернациональный долг!

Завихрится, заскачет, как пыль в степи,
между гор невысоких пустынных
танец с саблями, танец беды и тоски
сквозь виновных и сквозь невинных.

Не могла тогда много Мариша понять,
и кого называют «двухсотым»?
Только помнила она, как плакала мать,
сжав фуражку, пропахшую потом...

* * *

Ей двенадцать уже, пролетели года,
всё меняется, всё оживает!
И забавный шутник, изменяя слова,
перестраивать всё начинает.

Ускорение, гласность, свобода! Даешь
рок-концерты, Ван Дамма и джинсы!
Абсолютный, тотальный, глубокий внедрёж
проникает во все слои жизни.

Но имперской мощи на пределе своем
всё труднее держаться хватом,
и в апрельскую тихую грозную ночь
надрывается мирный атом.

«Все вы знаете, нас постигла беда» –
сквозь очки льется олово слов.
Покидают жильцы на года... навсегда
зараженные крыши домов.

Но по венам столицы кровь жизни бурлит:
демонстрации, митинги, сходы.
Слышит, видит Мариша, как время искрит,
тормошит сонные небосводы.

На закате тех полных изломами лет
развалился великий анклав.
И судьбой уготован зеленый был свет
звездам с полосами править всласть.

А ноябрьский ветер поставил тогда
точку жирную в битве с эпохой:
прокричала надрывно и пала стена
поминальной пинкфлойдовской нотой.

* * *

Колосились тогда в Марише вопросы,
расправлял свои крылья веселый нрав,
мать плела ей тугие темные косы,
а вокруг рассыпалась держава в прах.

Расцветала Мариша, как по весне листва,
покидала домашний кокон,
оформлялась неведомая жизни глава
вне домашних дверей и окон.

С корабля да на пристань, быстрее!
Без проблем, неурядиц, прохвостов!
Но рубцом навсегда протянулся по нею
остроносый клинок девяностых.

Отшумела листва тихой гавани той,
отсчитали семнадцать годы,
и попала Мариша в капкан роковой,
глядя в темные августа своды.

Тихий парк, все безмолвно, ни звука вокруг,
только черти танцуют кривляясь.
И, сгибаясь под властью червивых рук,
гавань с детством навек попрощалась.

Проглотила город немая полночь,
приковыляла Мариша домой.
Ванна, кровь, полотенце, в горле горечь,
слезы матери, кот... Сон тревожный, пустой...

Но жизнь-игра не стоит на месте:
вылезла, выкарабкалась наружу.
Крепкий кофе. Грудь, полная мести.
Да костяшек белеющий ужас.

Трезвый вздох. А из зеркала всё смелей
Ницше взгляд – сквозь седые года:
то, что нас не убьет, только сделает злей
и сильней, закалит навсегда!

* * *

А за стенами дома – истории груз,
закипает асфальт от траков!
Трещит, содрогается, стонет Союз
перед ликом финальной драки.

Затаился, предчувствуя бурю Кавказ,
С Ферганы душной гарью коптит,
вся держава, штыку подставляя глаз,
всенародной любовью кипит!

Но дрожащие длани отвагой не вышли,
не способны танкам отдать приказ.
Сквозь моторы рычащие отчетливо слышно,
что фашизм не пройдет на этот раз.

Три свечи, три судьбы, три вечности
разобьют чрезвычайный расчет.
В наступающей человечности
новый мир над страной расцветет!

В наступающей новой гуманной эпохе
всё изменится, всё станет другим:
капиталы одним, прочим – сущие крохи,
и – да здравствует Третий Рим!

А Мариша, на подоконнике сидя,
кружку с кофе в руках держала,
и ласкался к ней кот, с тревогой видя,
что отныне другою хозяйка стала.

А в лесах белорусских, тенистых,
где Олеся свою пела песню,
документ уже новый подписан. 
Нет Олеси. И нет больше песни.

Уж декабрьский снег посыпает дома,
и задорный актер на экране
шуткой чествует новые телегода
в наступающей шоу-программе.

Старых генсеков наместник-медведь
вместе с Бахусом кружит вальсы,
глядит Мариша в новогоднюю снедь
сквозь прозрачные белые пальцы.

Лишь на кладбище ветер гоняет снег,
да и некогда ему спать.
Убаюкает он, оградит от бед
навсегда молодую мать...

* * *

Но затишье  – мгновенье, не даст Ифрит
силам бурных годов примириться.
Начинают второй роковой кульбит
одиозные хищные птицы.

Ветер осени новые лихие страсти
не способен в бессилии унять,
и зловонный нарыв кризиса власти
язвой встает над страной опять.

Нет Пророка и нету Миссии
у прохладных речных берегов.
Будет рваться судьба России
в алчных лапах примерных воров.

Но Мариша не знает, чью сторону взять,
не прописано то еще в книгах!
Только верит железно: здесь ей стоять
средь товарищей необходимо.

Но ведь смелость горда, а предательский страх
заставляет бежать и метаться.
Грохот залпов, удары, стекло на руках
не дают мыслям с силой собраться.

И рычали моторы, и воздух трещал,
и бежали куда-то люди...
И кричал в телефон падший с неба вассал
сквозь октябрьские злые будни.

Он кричал, и дрожали его усы,
страхом липким в подвал стекая.
И ответил ему судья: не ссы!
Мы свободу назад обменяем!

А Мариша металась туда, сюда,
как бы не попасть в расход!
Что случилось? Отчего же гроза?
Чем им претит солнца восход?

Пуля щелкнула; дернулось, вспыхнуло тело,
льется в уши ласкающий звон.
И плывет над Маришею вверх ошалелый
черно-белый Парламентский дом...

* * *

Вновь домашний уют, не больницы покой,
снова елка и гости вокруг.
И шампанское льется игристой рекой
из уверенных дружеских рук.

Новый год – он, конечно, хороший праздник,
и никто не оспорит сей факт.
Но у ада бывает и свой формат сказок.
Мессир Воланд! Начните же акт!

Гордо лапы сложив, сильный, смелый
хищной злобой оскалился волк.
И кричал генерал-лейтенант про отдельный
парашютно-десантный полк.

Нет, не будет конкретной помощи,
уже и техника вся сожжена.
В новогодней зловещей полночи
па танцоры станцуют дотла.

Сквозь копченые окна замка-Совмина,
сквозь распятые в них тела,
государственности плавится нива,
на которой она не взошла.

Здесь, в чистилище рукотворном,
не нужны будут больше слова,
здесь сойдутся в огне непокорном
два доверенных вождями Льва.

И Слейпнира рабов вереница
пролетит, источая страх,
от вокзала до старой больницы
с бесом в шляпе и трубкой в руках.

Для Мариши тех лет громовые ненастья
плыли там, далеко, за экраном,
и лишь давний товарищ по школьной парте
не вернулся домой ветераном.

* * *

А в столице на сцене вода, огонь, медь!
Упиваются холуи сладким медом!
Но с одышкой вальсирует старый медведь,
улыбаясь со сцены народу.

Но недолго продлятся доверия дни,
и назначенный атомный дворник
неудачно сметет трудовые рубли
в обезумевший черный вторник.

Но Мариша не спит, чудится ей – сейчас
начинается добрая эра,
и уж новый наместник теперь укротит 
годы войн, лютовавших без меры.

Но надежда слепа, ей не пить эфир,
нет, не в этом новейшем порядке.
Снова осень рвет долгожданный мир
необузданным гневом взрывчатки.

В полночь тихую, в городе средь людей
просыпается хитрый Локи.
И по странной и страшной природе своей
он ломает бетонные блоки.

Холод ночи, спасатели, с чаем стакан.
Дрожит Мариша электрическим телом.
Матерятся люди, работает кран,
мажет Локи людские лица белым.

Лишь под утро к себе вернулась,
а в окне – искореженный вид:
будто два недовырванных зуба
дом разбитый напротив стоит.

Но усердству Локи долго не быть,
да и жатва полна уж страхом.
Не придется новые могилы рыть.
Всем – спокойствие. Там был сахар.

И ответила власть, декларируя властно:
ради общего лучшего мира
нам придется еще раз всерьез и бесстрастно
помочиться в кровавом сортире.

Но пройдет, заживет, загрубеет
страшных дней тех лихая пора.
Ниву новую пахарь засеет,
но потом, всё потом, а пока...

Ждет Мариша у моря погоды:
двадцать пять, а не сходится пазл.
Где ж ты, истина? Где же вы, годы?
Но молчит, не внимает астрал.

Вновь рубеж, и в чертогах державных стиин
елка, знамя и блеск серпантина.
Он устал. Он уходит. И уходят с ним
той эпохи живые картины.

* * *

Видит Мариша в золоте зал,
и сущности силы плывут вокруг.
Он ступает сквозь древний портал
в обитель властителей в высший круг.

Твердо шагает, цепляя глаз
пришлых рабов и господ,
думает, всё ли пройдет на раз,
вдруг что не так пойдет?

Вдруг не соблюден протокол?
Но уж подписан акт передачи,
и лихих годов частокол
требует новой серьезной отдачи.

Вот он момент: всех обвел глазами,
и речь полилась эссенцией.
И в этом конкретном Андреевском зале
медведь ему дал преференцию.

А в пучине далеких северных вод
тают в душном забвении судьбы.
Оцепенело молчит привычный народ,
смотрит на нового демиурга.

Не сбросить, не сбросить морских оков,
и надежд обрываются нити.
Простите за ваших святых мужиков!
Простите! Простите. Простите...

И смотрела Мариша, как бьются сердца,
овдовевших по воли Нептуна.
Им теперь не до сна, им не будет конца.
Тех уж нет. Всё. Она утонула...

* * *

Дремлет Мариша в мамином кресле,
и кот мурлычет у нее на руках.
Ницше молчит, но он здесь, на месте.
А за окнами тихо капает страх.

Осень – чудная ведьма-пора,
и здесь она у добра не в почете.
Сколько же бед принесла всем она,
сколько ж еще она хочет?

Что впереди? Невозможно знать.
Сны не ответят ясно.
Вера, надежда?.. И не понять,
черное или красное?

Вздрогнула телом, и спрыгнул кот,
в ужасе бросившись прочь.
Густо по лбу заструился пот,
гулко вздохнула мощь!

Встала Мариша, вспышка и – вот
взгляд ее снова чист.
И осторожно выглянул кот
белый, как новый лист.

Но улыбнулась хозяйка, нет!
К черту тревогу-напасть!
И лапа с ногою в новый век
вместе шагнули, смеясь.

Продолжение будет, когда растают сумерки.