Смотришь в окна, в них печальные люди

праздник себе подносят на блюде.

Сами – стеклянные, глаза – неживые,

с ними две кошки, матерчатые, злые.

Наряжают елку; дорогие игрушки!

Мишура, медвежата, цветные хлопушки,

шар со свастикой; откуда он взялся?

Видать, в сундуке, как трофей, завалялся.

Здесь же звезда, сиречь для балансу:

все подойдет этому нелепому танцу.

Санта Клаус и Дед Мороз,

Пес-Барбос и инфернальный кросс,

речи, куранты, бокалы, салат,

старые песни, нелепый наряд,

водка, ракеты, петарды и смех,

кровь, унитаз, непредвиденный грех,

серые стены, удар по спине,

копоть эпохи, эпоха в дерьме...

На сухой печальной крыше

тихо плачет Шерстобитов,

на Москву сквозь крест взирая,

сквозь тоску судьбу ругая.

Он не праздник, он не траур,

он машина с плотью стали,

но, порой, машине тоже

очень грустно и хреново.

Щелкнет палец, прыгнет гильза,

рухнет тело, капнут бабки.

Все обычно, все безмерно,

мир прекрасен, Шерстобитов!

На приемах для поклонов

ловко бьют поклоны стоя,

сухо нервы отжимая,

норовя зайти с прихожей.

На полях былых сражений,

где багульник ветру плачет,

планомерно и надрывно

гордый танк в бреду ржавеет.

Все вокруг стенает томно,

все умно, консервативно,

скромной волею державной

в информацию стремится.

В черной башне злой продюсер

из айчаров гонит яды,

и своим соседям хитрым

в их пределы рассылает.

Лишь плывут под небом тучи,

тучи тучные, из мяса,

да текут из носа сопли,

нрав сердитый остужая.

Все пройдет, печаль и радость;

так и нужно в этом мире!

Потому что дяди Вовы

не пройдут здесь никогда.

Никогда еще не было такого,

такого, вечного и почти земного,

будто мышка чихает за плинтусом,

будто кроют квадратный корень

трехэтажным минусом,

будто льют черное молоко

на мельницу прагматизма,

будто сквозь серый Пинк Флойд

проплывает бесцветная призма –

это экскаваторщик Степа,

да и вовсе не Степа уже,

а Степан Тихонович Скелетов –

раздатчик и распространитель билетов.

Куда? Да в рай же! Куда ж еще, в рай!

Иди, сука, место себе выбирай!

Не тормози на полдороге,

не то ковшом он тебе отрежет ноги!

Машина не птица, она тебя не боится,

Степан Тихонович матерится,

он-то знает свой страшный прибор!

Весело работает мотор,

крутится гусеничная лента,

гидравлические двигатели

и бульдозерный щит наготове,

и клапаны управления –

все приведено в злое движение!

Никогда еще не было такого –

в рай на ковше! Что?.. Твою ж мать!..

Отставить кишки собирать!

А ну залазь в ковш по новой!

Двадцать лет священной стабильности
не прошли для этих людей даром.
Вот стоят они, жертвы невинности,
обдаваясь угарным паром.

Мы сильны, мы бодры, мы вечны!
Мы топорики в общей связке!
Нам не чужды идеи мира,
нам лишь руки – по локоть в смазке!

Ну а дальше – уж мы успеем!
Нас гнетут, ну а мы крепчаем!
Землю русскую долгом засеем,
ободримся соборным чаем.

И вот это вот всё... Не надо!
Нам сказали: вы – суть гаранты!
Демократия? Да... Чёт такое было...
Да плевать, лязгайте, куранты!

Ох и тяжко же поутру нынче,
но иначе никак, мы в связке!
Глянем в зеркало, плюнем, фыркнем.
Двадцать лет! А на поверхности – ряска...

О чем шепчется шальная погода?

О чем гудят вены водопровода?

Нет, он еще не проведен,

он пока только в план введен.

И газа здесь нет, и не будет,

и вообще, ничего никогда здесь

забытый комфорт не пробудит.

Перебои с электроэнергией,

как коитусы с местной мэрией.

Голодные волки смотрят в окна.

Им невдомек, что течет потолок,

и дощатый пол прогниет вот-вот.

Стены крестятся обрешеткой,

дрожат стекла звонкой трещоткой;

волки уже рядом, близко,

они стучат в дверь, но та провисла.

Волки входят, берегут лапы,

сворачивают вправо в пыльный зал.

Качается грустно, моргает лампа,

становятся волки под образа.

И декларируют Лику весть.

Нет, они не станут никого есть,

хотя и голодны, хотя и злы,

но не в этот раз, не сейчас,

а пока им работы здесь нет.

Неприятно мерцает свет.

Волки уходят. А дом стоит.

Стоит и сейчас. Стоит. Молчит.

И только старая грустная лампа

Лику посылает потоки

немых...

нелепых...

квантов...