Хорошо в пятницу пойти в ресторан,

посидеть, покушать, выпить энцать грамм...

Вот и он, служивый мегаполиса,

отправился в жральню напротив офиса.

Еда, как еда, и туда, и сюда,

но это не главное, главное то,

что в дальнем углу ни к селу на беду

внезапно сидит она!

Тыкает вилкой, морща взгляд.

Да ладно! Я тут шестой раз подряд!

Нормально здесь кормят, ну, не Париж,

но и не Чайхона, что ты рожу кривишь?

Понаехали тут, понимаешь!

Только место сидишь, занимаешь...

А она сидит и страдает,

напряженный свой лоб потирает.

Думает лишь о последнем товарище,

да об увлажненном влагалище.

Спросите у тамошних вирусов —

они вам о многом расскажут!

Лучше и не слушать, а кушать,

тем более, что подали горячее;

он, такой, впился в бок телячий,

а она все вилкой ковыряет,

на прочность прибор проверяет.

Так и сидят два одиночества:

один с бессмысленной жизнью,

другая — с последствиями творчества.

Он пришел, как чужой
со своей кислотой,
сел в углу, рожу искривил.
Все его – ну бодрить,
приобнять, посмешить,
накормить, наконец, икрой!

Но Потапыч – кремень,
подтянул свой ремень,
отвернулся к окну, молчит.
И уже как-то всем
не того, не совсем,
и не праздничный уже день.

Разговор – никакой!
Не идет! Ни в какой!
И не льется вовнутрь вино!
А Потапыч сопит,
а Потапыч кряхтит,
И причмокивает слюной.

Так сидели бы все,
так и ели бы все,
проклиная паршивый стол.
И глядели б в часы,
поправляли трусы,
и мечтали сбежать к себе.

Но не выдержал всё ж
дрессированный еж,
что сидел на руках сестры.
Мудрый еж засопел,
смелый еж закряхтел,
и Потапыч вскричал, а – то ж!

Он вскочил, он рванул,
проломив старый стул,
и отбросив ежа, бежал!
И хвалили ежа,
и любили ежа;
И с ежихой он в семь уснул.